ZiS » 17 июн 2013, 00:02
Пригородная кафешка "Хромая пони" была из разряда "поел-попил-задумался о бытие" - ничего примечательного, кроме нескольких стыдливо развешанных по интерьеру картин из гипсокартона, с символично нарисованным иероглифом 雄羊, порой отзеркаленным. Во всей этой горько-проморзглой сырости задрипанной кантины немногие постоянные посетители коротали своим наполненные различными кризисами жизни, переодически сблёвывая друг-другу рутинные пережёвывания своих пустых дел и запивая свои жизни дешёвым виски, смотря в потолок и считая трещины, а летом - мух. Здесь же сидел и Ирвин, ожидая начала того, что сам он для себя назвал Процесс. Суть сего Процесса заключалась в простой, но нервной процедуре освобождения своих чресел от обязательств во имя одной души женского пола, во имя наложения потоков головной крови на другую. Ирвин нервничал, нервно сглатывал и курил махорку, сморкался и погружался в поток бытия, кожей ощущая учения Хайдеггера в каждой поре своего бренного тела - вобщем, ему было не в кайф.
Наконец, Процессу был дан старт: знакомая кареглазая фигура, почётная носительница двух третьеразмерных орденов и длинных русых волос грациозно вошла в заведение, благодарно приняла множественные зрительные эакуляции мужских душ, отодвинула стул за столиком Ирвина, села и
- Дорогая, я бы хотел тебе сказать...
- Ирвин, я тут подумала, нам надо растаться...
Мир для Ирвина на секунду потух, рассыпаясь снопом серых искр, Хайдеггер укоризненно цикнув, испарился, оставив чистое, неразбадяженное бытие наедене с Ирвином, а потом и бытие куда-то пропало, оставив лишь едкую черноту пустоты - вобщем, Ирвину стало совсем хреново. Градации состояния "хреново" имеют свои особые, астральные плато, и это, кажется, упало на самое дно, откуда на него мог один лишь Люцифер укоризненно взглянуть, с ленцой дожёвывая вечнопроклятое-вечномолодое тело Брута.
-... потому что ты МУДЛО.
Глухой молот в голове Ирвина ознаменовал окончание процесса. И, несмотря на то, что весь пересуд и так был предопределён и занимал лишь крохотную часть гнилого сущестовавания гнилой Ирвинской души, он всё равно сделал для себя открытие: на последнем круге Ада, откуда-то снизу кто-то постучал. Это была гордость, катающаяся на метрополитене тугосплетённых Ирвинских мыслей, заблудившаяся, сошедшая не там и, в общем - день незадался.
- Ты ленив. Ты бесперспективен. Я с тобой уже год и что для тебя это значит? Ирвин, может, ты посмотришь на меня?
Ирвин посмотрел. Отвёл глаза. Потом снова посмотрел - в карих глазах своей доброй, верной и недождавшейся подруги он прочёл смесь жалости, раздражения и множества счетов за разбитые надежды. Видимо, она его почему-то любила.
А он, дурак, да. Надо было перед Процессом найти что-нибудь тонизирующее. А то совсем погано.
В конце-концов, что Ирвин мог ей сказать? Прости, дорогая, но я тебя люблю. Да, именно так. Но моя любовь слишком глубока, чтобы шевелиться и расти дальше. Она проросла глубоко во мне, втянула корнями в землю. Я в ступоре, дорогая, у меня руки трясутся. Да, я, пожалуй, алкоголик. Но ведь для любви это не важно, правда? Мои недостатки, твои недостатки - мы преодолеем их, мы их решительно побьём, чтобы ни стояло между нами и целью. Но потом, когда я хочу спасти тебя и дать понять, что за год ни одна цель не замаячила на горизонте, что нет здесь спасительной суши, что вот тебе шлюпка, беги, спасайся, наш корабль даёт ёбу - ты сама берёшь и уплываешь. А я что. Я Дикаприо.
Ирвин тонул. Тонул и думал, что порой важная составляющая мужской души в том, чтобы первому выбросить шпагу - глупости ли, гордости, но нужно успеть. Либо тебя отругают, сделают ата-та. Будет больно и стыдно. А потом ты дрочишь в сортире, перебирая на потных коленях потной рукой ваши совместные фотографии.
- Ирвин, прости, этот разговор окончен. Мне пора. Прости.
И мне пора, думал Ирвин. Нужно что-то сделать. Что-то особенное, что-то переломное. Ирвин знал, что делать.
- Туссин плюс, два флакона.
Как всегда это было сродни празднечному банкету для пенсионеров дома старости деревенского пошиба: шоколадка, последняя сигарета, два флакона сиропа от кашля. Хотя, конечно, пенсионеры не могли бы позволить себе сироп: слишком накладно для кошелька, печени и ответсвенности перед святым Петром. Ирвин, не торопясь, отвинтил крышечку бутылька, достал любимую пиалку из набора "японская чайная церемония", вылил лекарство и, не глядя, не дыша, желая не ощущать себя следующие два часа, выпил. Налил вторую порцию - на этот раз спешно, боясь не успеть до первых рвотных спазмов - и также немедленно выпил.
Оставалось только ждать, надеясь на благоприятный кишечный исход и то, что DXM впитается в мозг быстрее, чем содержимое желудка в сточные канавы. Смоля последнюю сигарету, Ирвин принял единственно верное на данную минуту решение - сходить купить ещё пачку сигарет, подышать воздухом и погладить дворовую кошку. Неторопливо, плавно натянув старый, потрёпаный свитер, Ирвин танцующе-лихорадочной поступью вывалился на свежий воздух.
Пригородная кафешка "Хромая пони" была из разряда "поел-попил-задумался о бытие" - ничего примечательного, кроме нескольких стыдливо развешанных по интерьеру картин из гипсокартона, с символично нарисованным иероглифом 雄羊, порой отзеркаленным. Во всей этой горько-проморзглой сырости задрипанной кантины немногие постоянные посетители коротали своим наполненные различными кризисами жизни, переодически сблёвывая друг-другу рутинные пережёвывания своих пустых дел и запивая свои жизни дешёвым виски, смотря в потолок и считая трещины, а летом - мух. Здесь же сидел и Ирвин, ожидая начала того, что сам он для себя назвал Процесс. Суть сего Процесса заключалась в простой, но нервной процедуре освобождения своих чресел от обязательств во имя одной души женского пола, во имя наложения потоков головной крови на другую. Ирвин нервничал, нервно сглатывал и курил махорку, сморкался и погружался в поток бытия, кожей ощущая учения Хайдеггера в каждой поре своего бренного тела - вобщем, ему было не в кайф.
Наконец, Процессу был дан старт: знакомая кареглазая фигура, почётная носительница двух третьеразмерных орденов и длинных русых волос грациозно вошла в заведение, благодарно приняла множественные зрительные эакуляции мужских душ, отодвинула стул за столиком Ирвина, села и
- Дорогая, я бы хотел тебе сказать...
- Ирвин, я тут подумала, нам надо растаться...
Мир для Ирвина на секунду потух, рассыпаясь снопом серых искр, Хайдеггер укоризненно цикнув, испарился, оставив чистое, неразбадяженное бытие наедене с Ирвином, а потом и бытие куда-то пропало, оставив лишь едкую черноту пустоты - вобщем, Ирвину стало совсем хреново. Градации состояния "хреново" имеют свои особые, астральные плато, и это, кажется, упало на самое дно, откуда на него мог один лишь Люцифер укоризненно взглянуть, с ленцой дожёвывая вечнопроклятое-вечномолодое тело Брута.
-... потому что ты МУДЛО.
Глухой молот в голове Ирвина ознаменовал окончание процесса. И, несмотря на то, что весь пересуд и так был предопределён и занимал лишь крохотную часть гнилого сущестовавания гнилой Ирвинской души, он всё равно сделал для себя открытие: на последнем круге Ада, откуда-то снизу кто-то постучал. Это была гордость, катающаяся на метрополитене тугосплетённых Ирвинских мыслей, заблудившаяся, сошедшая не там и, в общем - день незадался.
- Ты ленив. Ты бесперспективен. Я с тобой уже год и что для тебя это значит? Ирвин, может, ты посмотришь на меня?
Ирвин посмотрел. Отвёл глаза. Потом снова посмотрел - в карих глазах своей доброй, верной и недождавшейся подруги он прочёл смесь жалости, раздражения и множества счетов за разбитые надежды. Видимо, она его почему-то любила.
А он, дурак, да. Надо было перед Процессом найти что-нибудь тонизирующее. А то совсем погано.
В конце-концов, что Ирвин мог ей сказать? Прости, дорогая, но я тебя люблю. Да, именно так. Но моя любовь слишком глубока, чтобы шевелиться и расти дальше. Она проросла глубоко во мне, втянула корнями в землю. Я в ступоре, дорогая, у меня руки трясутся. Да, я, пожалуй, алкоголик. Но ведь для любви это не важно, правда? Мои недостатки, твои недостатки - мы преодолеем их, мы их решительно побьём, чтобы ни стояло между нами и целью. Но потом, когда я хочу спасти тебя и дать понять, что за год ни одна цель не замаячила на горизонте, что нет здесь спасительной суши, что вот тебе шлюпка, беги, спасайся, наш корабль даёт ёбу - ты сама берёшь и уплываешь. А я что. Я Дикаприо.
Ирвин тонул. Тонул и думал, что порой важная составляющая мужской души в том, чтобы первому выбросить шпагу - глупости ли, гордости, но нужно успеть. Либо тебя отругают, сделают ата-та. Будет больно и стыдно. А потом ты дрочишь в сортире, перебирая на потных коленях потной рукой ваши совместные фотографии.
- Ирвин, прости, этот разговор окончен. Мне пора. Прости.
И мне пора, думал Ирвин. Нужно что-то сделать. Что-то особенное, что-то переломное. Ирвин знал, что делать.
- Туссин плюс, два флакона.
Как всегда это было сродни празднечному банкету для пенсионеров дома старости деревенского пошиба: шоколадка, последняя сигарета, два флакона сиропа от кашля. Хотя, конечно, пенсионеры не могли бы позволить себе сироп: слишком накладно для кошелька, печени и ответсвенности перед святым Петром. Ирвин, не торопясь, отвинтил крышечку бутылька, достал любимую пиалку из набора "японская чайная церемония", вылил лекарство и, не глядя, не дыша, желая не ощущать себя следующие два часа, выпил. Налил вторую порцию - на этот раз спешно, боясь не успеть до первых рвотных спазмов - и также немедленно выпил.
Оставалось только ждать, надеясь на благоприятный кишечный исход и то, что DXM впитается в мозг быстрее, чем содержимое желудка в сточные канавы. Смоля последнюю сигарету, Ирвин принял единственно верное на данную минуту решение - сходить купить ещё пачку сигарет, подышать воздухом и погладить дворовую кошку. Неторопливо, плавно натянув старый, потрёпаный свитер, Ирвин танцующе-лихорадочной поступью вывалился на свежий воздух.
